ищу с кем выпустить сборник рассказов и дневников о инцельском детстве, детских психушках и травле
Аноним
13/11/25 Чтв 12:16:59
№
1
более 4ёх миллионов слов дневника капера
Кассета по обложке была каким-то среднебюджетным ужастиком про вампиров, называлась «Подвиды — Камень крови», и дома я не спешил его смотреть — после фильмов Мистер ужаса, уже зная, как много в ужастиках такой категории недетских сцен.
Видимо, на этот день рождения отец, всю жизнь мечтавший о яхте и путешественнической жизни, читавший Жюля Верна, книги которого в красочных обложках, но с невыносимо скучным для меня содержанием стояли у нас на полке, купил мне первую в жизни компьютерную игру — «Виртуальный шкипер», гонки на яхтах. Она на нашем компьютере не шла, только я этого не понимал. Всё там зависало, текстуры не грузились, картинка двигалась со скоростью один кадр в секунду. Я кучу времени потратил, пытаясь привыкнуть. Только годом позже я пойму, что у нас просто пентиум первый, а для игр нужен пентиум три или пентиум четыре. Не знал я ещё всей этой темы, что в компьютерах всё вечно устаревает, и я уже тогда думал, что это я что-то не умею. Так начался мой конфликт с компьютерами, добавивший тремя годами позже к всеобщей депрессии.
Так же, видимо, в этот день рождения отец снова был с Ивановским фотоаппаратом, и мы собрали всех моих игрушечных рептилий на две табуретки, поставили их на мою кровать и сфотографировали со мной между них. На память о детстве.
А про кассету от Гужика я не ошибся. Когда я потом дома один посмотрел — это был явно самый жёсткий ужастик, что я видел. Там сразу были фонтаны крови, у главного вампира она без конца текла ртом. Куча гробов, жуткие замки. Там от него пыталась скрыться красивая темноволосая девушка, которая и сама уже превращалась, бегала по ночному городу босиком, а когда превратилась — это было всё в стилистике немого нуара — зашла в рок-клуб, охмурила парня-рокера, и когда они уединились, укусила его в шею и начала пить. Я не знал, что этот фильм был из состава мини-сериала и что в следующей серии, возможно, эта героиня ещё будет жива. Поэтому, когда в конце была сцена, что она осталась в подземном склепе переждать день, и на неё сзади накинулась и утащила вглубь уродливая ведьма — для меня это было каким-то супержёстким концом.
Судьба этой кассеты в итоге была такова, что я никак не мог её просмотреть целиком: один дома почти не бывал, и ближе к лету я дерзнул посмотреть её с мамой в квартире — и она зашла в зал, я не успел выключить, а там была как раз эта кровавая сцена с героиней и металхэдом. Мама сказала: «Это что такое, давай выключай быстрей», — и заставила меня пойти и отправить эту кассету вниз по мусорной трубе.
*
Я всецелостно был в истории с Катей. Мы с Гужем начали за ней ходить по пятам по гимназии, соперничествовать, когда попадали в её поле зрения, стараться подсесть к ней ближе. Ну точно уже не помню всего набора активностей. Записки… Да, по-моему, записки с ребячеством ей кидали. Мы и в принципе перекидывались записками без конца друг с другом. Она нам ничего не кидала и не говорила. Воспринимала нас дурачками.
На восьмое марта в моих цветочных магазинах, куда я продолжал заходить, я всё хотел купить и подарить ей какую-то орхидею. Цена была не детская, и, хоть, может, у меня даже уже и хватало своих накоплений на такой подарок, в итоге я всё-таки решил, что не нужно. Всё как в «Коллекционере» опять, хоть уже и не призрак...
А Маше Ермаковой, будучи на любовном возбуждении, пересмотревшим «Титаник» и вдохновившимся символично-вещевыми сюжетами типа «Сердца океана», я привёз ту её тетрадку, которую выкрал в прошлом классе. Я подошёл к ней на перемене, молча отдал и ушёл. Она спросила: «Зачем она мне?».
На праздник я был на Фрунзе, смотрел там «Слабое звено». Там был выпуск, где были Боярский, Жириновский, Мармеладзе и другие. Жириновского я уже с каких-то пор заприметил ранее, и он был моим любимым политиком. Он и тут тоже отжигал, но его всё-таки выкинули как слабое звено. И там после выкидыша всегда давали что-то сказать, и мне запомнилось, как он там всем раздал — гляньте этот кусок. Я чувствовал родственное в Жириновском. Все его воспринимали клоуном, а он, тем не менее, вроде как был прав и чувствовался выше всех, по крайней мере всяких таких Боярских. Точнее, глубже. Чем глубже — тем выше.
Был и у бабВали. Очередной «Классный журнал». Там к ней стала захаживать её знакомая бабЛена — добродушная мелкая бабулька, которую я воспринимал в духе тётьЛюси — как неформальную подружку. Она работала медсестрой или санитаркой, жила в хрущёвке рядом с местом, где была разрушенная хрущёвка в моём очень раннем детстве, и у неё были маргинальные дети-алкаши. Пару раз она ещё упомянется в моей биографии.
А у тёти Люси в то время я тоже, кстати, был, с мамой. Это которая мелкая бабулька, мама Валеры, маминого двоюродного рыжего брата. В Энгельсе, в районе «Мелиорация», дальше бабКлавы, тоже в хрущёвке. Ну, примерно в то время мы к ней ходили, плюс-минус сколько-то месяцев. Мы там просидели до вечера. В стенке с посудой в главной комнате всё так же стояла статуэтка цыганки, которую я боялся в детстве, как и вообще цыганок, которые своруют меня от мамы. А потом туда пришёл Валера и ещё какие-то люди, и Валера начал презентацию косметической продукции. Ну, это которые Орифлейм, Фаберлик и подобные секты. Валера, демонстрируя какую-то мазь, помазал меня и попытался убедить остальных в каком-то эффекте. Он, может быть, уже вышел на его раннюю пенсию, потому что он был военный. У него от первых жён были те его двое сыновей — Паша и, старший, Дима, который, по моим биографическим подсчётам, осенью следующего года уйдёт в армию, и вот он для них и очередной жены суетился и занимался всяческой деньгодобычей. Это он, как стервятник, выждав момент, когда мама в моей молодости разосрётся с истеричной — от которой генетически я и унаследовал садохистический невроз (потому что у неё к маме было именно это) — бабКлавой в конец и уедет со мной в Санкт-Петербург, в итоге охмурит бабКлаву и захапает дом на Фрунзе.
Но у себя именно в то время я не помню садохизма — в смысле издевательств над Муркой или чего-то в этом духе, или обдрачивания сжатием ног по нескольку раз до задыхания. Всё это начиналось тогда, когда я много проводил время один. А этот класс же был во вторую смену — я и не был дома один. В учёбе там были всё какие-то ебучие контрольные, на которых я передрачивал на то, что я передрачивал, вместо выполнения задач, и шёл на тройки и пару раз уже и двойки, но в целом мне не помнится стрессовой атмосферы в тех месяцах. И мама редко бы могла пороть, пока отец с нами. Ну, а главное, конечно, то, что те месяцы были сильнейшим временем по дофамину — каждую поездку в школу предвкушались новые эпизоды с Катей.
Чего только стоит тот день, когда мы с Гужвием настолько её достали, что она нас оплевала. Это уже было глубоко в весну, была какая-то солнечная перемена, она жевала арахис и запивала минералкой. Мы были у неё с Дубининой на хвосте, поднимались за ними по центральной старой лестнице на наш третий этаж. Они уже поднялись и завернули за угол, мы поэтому с ним поднажали, но как только мы тоже ступили на этаж — Катя вывернула из-за угла и выдула изо рта на нас воду. Больше всего досталось мне. Я был в толстовке, и на ней были мелкие крошки арахиса. На Гужика тоже попало, и он трогал пятна и изображал, что ему приятно. А я, хоть и изобразил так же, совсем не сказал бы, что мне было приятно. И дело тут не в том, что она так к нам относилась — это для меня пока была фигня, я воспринимал это испытаниями, через которые надо пробиться. А в том, что я просто брезговал, и причём уже невротически, уже в моём духе. Когда другие думали про то, чего бы говорить ртом, я думал про сам рот и про слюни. А как не думать и не нервничать? Или я планирую слать воздушные поцелуи всю жизнь? (Я был ещё блаженен, что-то там планировал.)
Кстати, у нас в семье, как, наверное, и не только у нас, было множество неправильных словоупотреблений. Например, вот, «бокалами» мы называли то, что правильно называть кружкой. А мама всю жизнь любила слово «психоз», им она называла совсем другое — невроз. Ковырять пальцы у неё — это психоз, тревожиться — это психоз. Я только годам к двадцати семи, когда образовался и понял, что произошло, искоренил из употребления это не имеющее отношения к нашей истории слово. А сколько раз мама произносила его в общении с людьми, а, может быть, и с учителями, и в кабинетах врачей, а потом и я всю молодость — и как непоправимо это нам нагадило, когда его слышали люди, близко нас не знавшие, но знавшие правильное значение этого слова!
В общем, мы ходили за Катей по пятам везде, кроме, разве что, женского туалета. Её в гимназию приводила и забирала бабушка. Уже теплело, и она вместо шапки носила меховые наушники — это которые как головной убор, я первый раз такое видел. Она с нами не разговаривала и не отвечала, и у нас не было вариантов, чем разнообразить наши подступы к ней. Мы превратились в комаров, которые не решаются сесть на жертву, к которым поэтому привыкаешь и перестаёшь замечать.
Но перед весенними каникулами в конце марта был очень счастливый день. После уроков к вечеру было уже светло, и, может быть, там было так, что у нас отменился последний урок, потому что ни за кем пока ещё не пришли, но все могли уже выйти во двор. И Катя ходила с Леной по тамошним асфальтированным дорожкам между газонами за забором, а мы с Гужиком прятались от них за стволами деревьев и пытались незаметно приблизиться как можно ближе. И тут им, для разнообразия, надоело морозиться, и они тоже начали прятаться и подкрадываться ближе, от чего мы, соответственно, стали пятиться назад. Это самое большее, что у нас с ней будет за все девять месяцев нашей влюблённости в неё. Я постоянно в фантазиях гонял эти воспоминания о тех прятаниях за деревьями, только я развивал их в то, что мы бы не смогли от них скрыться, и, выглядывая из-за очередного ствола, я бы оказался лицом к лицу с самой Катей.
Сейчас понятно, что конкретно у меня это была сексофобия. Но мне интересно, чем это было для Гужвиева. Он же тоже от неё убегал. А в следующем году я там расскажу, как он ещё от других девочек убегал. Да и многие пацаны того возраста — ну, кроме опять же всяких Эльчинов, которые таким ребяческим заигрыванием с девочками и не занимались бы, — отреагировали бы так же. Ну то есть, грубо говоря — боялись бы. Эта мальчишеская боязнь девочек изображена много где — от литературы и искусства до реальных историй людей из детства повсеместно. Но вот в чём у других мужчин был корень той боязни? Уж, наверное, не в сексофобии. Я не читал нигде ни одной истории, подобной моей, ни одной трансляции медицинских психо-травм в половую сферу. Везде всё про какую-нибудь властную фигуру матери, какую-нибудь тиранию от взрослой женщины, транслировавшуюся на восприятие интересуемых ровесниц. Но у меня было не это. Я думал про её живот, про её раскрепощённые манеры, про то, что в её случае мне теперь было труднее рассказывать родителям о интересе к ней. Она у меня их отбирала. Настолько, насколько она была про секс — вот настолько она у меня отбирала родителей и детство. И она станет про секс ещё больше к следующему учебному году, после лета, в течение которого сформируются первые познания в сфере секса.
У меня также было уже много растений, летом я планировал завести ящериц, ужа. И в итоге на Льва Кассиля, сохраняя свою спальню в средней комнате, я выклянчил себе ещё и маленькую комнату целиком. Родительская большая кровать снова переместилась в зал. Наконец-то было всё как я хотел — целая комната под домашний зоопарк. Там, по-моему, оставался компьютер на его компьютерном столе на колёсиках, какие-то книжные полки, офисный стол, на котором мама, получается, тут уже больше не чертила — да она и вообще уже очень мало чертила по сравнению с ранним детством. И ещё швейная машинка тут стояла, которой никогда никто не пользовался и служила лишь для прыжка с неё на большую кровать, когда я был мельче.
Вот в эту маленькую комнату я перенёс все цветы, которыми я называл растения, разложил там те булыжники с дамбы и расположил в угол ту рогатину ствола вишни.
На каникулах мы с мамой ходили в оттаивающий лес на Мостоотряд. И я принёс оттуда буквально гниль. Мы опять сходили до того болота, куда я спускался когда-то в ходе нашего с ней пикника в том месте, кадры с которого есть на кассете, и я в этот раз черпанул мох с его берега и припёр его домой. Я собирался развесить его на этой рогатине, чтобы выглядело как в тропиках. Но через несколько часов дома из этого мха вдруг зашевелился и вылез не то слизень, не то какой-то червь. Мне стало мерзко, и я нахер это выкинул.
А потом мы с мамой поехали на Ниве на наш энгельсский колхозный базар, и там в то время в самом дальнем конце были уже только совсем свиньи, а ближе теперь ещё был ряд под навесом — и тут были рыбки, крысы и подобная мелочь. Мы шли вдоль лотков — и вдруг там была белка.
Торговал ею мужик лет тридцати пяти, но, скорее всего, ещё моложе, потому что в детстве даже двадцати-пятилетние кажутся мужиками. Темноволосый и длинноволосый. Ну прям как я хотел. Я уверен, что я возжелал белку больше из-за того, какой этот чел был крутой. Вокруг у всех были все эти хомяки и попугаи, а он с этой белкой был в центре внимания — и ещё и сам идеальный по длине и цвету волос. Нигде, кроме горпарка, не жили в нашей области никакие белки.
Мне, в общем, просто хотелось быть крутым. Так же, как и рептилиями, и как и с большинством моих увлечений в жизни, не только в детстве. Двадцать процентов максимум — подлинный интерес к теме или предмету, какое-нибудь эстетическое влечение, а всё остальное — комплексы и желание выделиться.
Он ради сделки ушёл с базара, и на нашей Ниве мы с ним поехали к нему домой, где у него была большая клетка для неё в придачу. По воспоминаниям, цена была близко к скоростному велосипеду.
Дом его был в частном секторе, возле входа в лес на Мостоотряде. Там был не отдельный дом, а барак на несколько квартир. Мы прошли в квартиру — везде темно, никаких лампочек не работало, маленькие комнаты, и одна была целиком со всяким вот этим зверьём. У него был террариум, и он мне показал больших тараканов. Тараканов я не понимал. Но в целом я был очень впечатлён этим мужиком. Это было как длинноволосые мужики с крутыми большими видеокамерами — ну и вообще, в принципе, как длинноволосые мужики. Или как тот некий художник там же, недалеко, возле Волги, который во дворе собирал живописные коряги. Или как тот Великий дядя у Лены с Машей. Я хотел быть как они. Других шансов выделиться из всех пацанов и привлечь внимание девочек я не видел. Всяких (не)мелочей, типа той, что этот белочник жил с тараканами, а не с семьёй, что у него не было машины — я в детстве не замечал.
Мы загрузили клетку и поехали. Мы, вроде, его снова подвезли до центра города. Он на прощание сказал мне помыть руки, прежде чем возиться с белкой. У него всё было правильно и по уму. У него-то подлинный интерес был на сто процентов.
Мы поставили клетку в моей средней комнате. На клетку с внешней стороны был прицеплен скворечник — она туда-сюда в него залазила. Белку мы назвали Зося. Выпускать её из клетки мы не решались — непонятно, как вообще её брать. Так смело её брать, как белочник, я боялся: слишком у неё были резкие движения и острые когти. Моргнуть не успеешь, если она прыгнет тебе в глаза.
Целый день мы, в общем, сидели возле этой клетки, что-то ей скармливали. Мурку тоже подпустили к клетке, и она сидела, мотала головой туда-сюда. И в какой-то момент мама слишком глубоко сунула палец — и Зося её куснула. Мама всегда с молниеносной реакцией сразу выдавливала кровь, когда резалась. Так и в этот раз — срау несколько капель на полу. А ещё нужно было мыть полы в квартире в этот день как раз, и пришлось их мыть мне. Вот такой был, в общем, первый день с Зосей.
Всё это начинало действовать на нервы. У меня и без этого были все те другие прото-сексофобские проблемы, проблемы «отбирание меня у мамы», «чужие люди», комплексы и другое, и даже физическая брезгливость — так теперь начинала просматриваться проблема невозможности связи и вовсе, при которой, соответственно, невозможно разобраться с первыми.
В этом классе англичанка приходила и вела свой урок в нашем классе. Светлана Геннадьевна в это время сидела на задней парте и проверяла наши тетрадки. За те несколько лет гимназии англичанок сменилось две или три, но все они были молодые, наверное, по двадцать пять или моложе. Они не были стройными, и я поэтому в них не влюблялся, но всё равно за счёт такой молодости они всегда были самыми приятными учителями и наименее строгими.
И вот в один солнечный урок английского я там выходил к доске что-то отвечать, и тут англичанка подозвала меня близко к себе, она собралась что-то мне шепнуть на ухо. Говорит: «Сейчас выйди из класса и застегни ширинку».
Но я был в отчаянии и поэтому подсознательно в тот миг решил: «Да пошло всё, всё равно ни хрена не получается» — и застегнул ширинку прям там же, на виду у всех. Весь класс ржал, особенно Гужвий, злорадный соперник, который, когда я попадал в просак, всегда заводился протяжным «Аааа» и заливался постановочным смехом. Я тоже смеялся — по тому самому механизму, объяснённому когда-то в начале биографии, в эпизоде на пляже.
Это был первый, какой помню, инцидент моего фриковства, начавшего развиваться параллельно половому отчаянию.
*
Я сейчас обнаружил, что помню очень мало знаковых моментов про оставшийся апрель и учебную часть мая. Бесконечные догонялки и слежки за Катей по коридорам. Главное, что случилось в апреле — это то, что мы с Гужиком начали следить за ней после школы. Гужик к тому моменту ездил свои несколько остановок в школу один, и его никто не забирал, поэтому он был свободен. За мной приезжали, но я начал договариваться, чтоб приехали позже.
Катю забирала короткостриженная бабушка, и они либо шли тем же путём, как и Ермакова — до Вольской и по ней вниз, либо обходили квартал с другой стороны — по улице Горького и так же шли вниз. Вот мы с Гужиком начали с малого — сначала проследили за ними до Вольской и потом один квартал вниз. Катя знала, что мы на хвосте, и пару раз оборачивалась — и это был сразу суперэкстаз оттого, что она про нас думает. Но мы сразу шугались и убегали. Один раз убежали во двор дома Вольская двадцать, и там ждали. Но дальше идти в первые разы мы всё равно не решались. Потом в какой-то раз мы их просто потеряли.
Дома у себя я, как раньше, носился с видеокамерой, снял в те дни Зосю. И я был в большом энтузиазме по Кате всё равно и всё пересматривал посвящение гимназистов полуторалетней давности, где теперь всё внимание было на ней, а не на Маше. И я как-то взял видеокамеру на Фрунзу и, сидя на главном диване, где мы всё играли в дурака с бабой и дедом, я дал бабе посмотреть в глазок, кто такая Катя, а кто Маша. И она про Машу сказала: «Вон, какая красивая», а про Катю: «Да ну, какая-то головастик». У Кати там был на голове бант.
В тридцать третьей школе тоже были уроки труда в этом классе. Но то ли они были очень редки, то ли их можно было как-то избежать, потому что я помню, что я был на этом труде будто только несколько раз. Тут пацаны занимались не деревом, а металлом. И, хоть я так мало ходил там на этот труд, запах металла успел у меня сассоциироваться навсегда с моей тридцать третьей школой.
В конце учебного года по литературе, может, ещё с апреля, мы проходили «Приключения Гекльберри Финна». Я взял из библиотеки Дворца пионеров ветхую книгу и сколько-то времени нехотя читал по заданиям. Я уже когда-то брал с полки у нас дома Тома Сойера, и мне он вообще не зашёл. Но сейчас я повзрослел и стал лучше понимать текст, а главное — мне стала близка тематика побегов, обретения свободы. Побеги, бродяжничество, дауншифтинг — эскапизм в реальной жизни, без ухода в виртуальности. Ну, чтение про это было эскапизмом в виртуальность всё равно, конечно же, но я мечтал о таком в реальной жизни.
В общем, я стал читать этого Гекельберифина, как я его произносил, дальше, уже после того, как мы его прошли. Внезапно мне стало неважно, что книга ветхая. Я дошёл до того, что уже ни с кем не общался в школе и все перемены проводил в чтении, таскал эту книгу повсюду.
Была уже середина мая.
В какой-то момент мне поднадоел этот Геккельберифин, и я пошёл взять в библиотеке что-то ещё. Там были стеллажи с книгами, и я ходил выбирал. Но в этот раз я уже руководствовался красочностью обложки снова. Взял какой-то детский детектив. И теперь таскался с ним. Потом взял что-то ещё. Я теперь стал носить в школу и Геккельберифина, и детективы. Я, кстати, с какого-то момента ранее стал ходить в школу с пакетом, а не рюкзаком.
И вот у меня была целая куча книжек с собой. Эпопея книжной червивости. В течение всего мая. А в какой-то день на перемене ко мне подошла одноклассница Маша Чарикова — она, кстати, и лицом, и всем была самая ничего из класса, просто крупная, и при этом ещё вот такая добрая, поэтому меня никогда не заинтересует — и молча дала мне пару книжек с обложками в духе тех, которые я в последние дни читал. Тоже какие-то детские детективы.
Конечно же, подлинный интерес кончился ещё на Геккельберифине или следующей книжке, и дальше я читал книги для вида. Так же, как я когда-то носил с собой фразеологический словарь, чтобы выглядеть ботаником, ну и подобное. Чтоб отличаться от других, чтоб ко мне вот так подошла хотя бы эта Чарикова. В этом я дошёл и до того, что стал брать какую-то книгу в пакет и ехать с ней в парк, сидеть читать на скамейке.
Были уже жаркие и пляжные дни, и один раз с книгой Чариковой я поехал на пляж. Поехал в Гужвиевский, самый дальний конец пляжа. Лёг на песок читать и загорать. Час я там лежал. Я измучился. Неинтересно. И не давало того, что мне надо. Ну, подошла Чарикова, и что? Это ничего не меняет.
Под конец книжной эпопеи я взял в библиотеке классическую книгу «Челюсти». Я прочитал только первые страницы. Там было про выброшенный на пляж труп женщины, и осматривающие его детективы блевали, пока какой-то из них держался, но потом, со словами: «Присоединяюсь к компании», — блеванул и сам.
Каждый вечер я уже проводил в парке на велосипеде, собирая бутылки или тренируя свои недо-трюки. Баннихоп, как и ожидалось, стал велосипедным фляком. Чтобы это компенсировать, я, разгоняясь, спрыгивал со всё больших высот. Было два основных места: стилобат музыкальной школы и трёхступенчатое возвышение на подходе к Стеле от луна-парка. Трёхступенчатое возвышение было не просто обрывом, но ещё и долгими, собственно, тремя этими ступеньками, которые нужно было перелететь с разгона. Метра полтора. Наверное, первыми были эти три ступеньки. В их краю был асфальтированный пандус длиной как эти три ступеньки, и вот перед первым прыжком я тренировался там. В смысле, я разгонялся от Стелы по верху, и мне надо было перелететь весь пандус и приземлиться уже на асфальте внизу. Ну, а если не перелечу, то я бы приземлился на пандус — и ничего страшного. Но я перелетал. Значит, перелечу и ступеньки. И в итоге, наверное, как всегда, прощаясь с жизнью, я сиганул и через три ступеньки. Получилось. Перелетел. Я ликовал.
Ну а потом я разогнался по стилобату музыкальной школы в сторону музея и спрыгнул с самого высокого тут полуметрового обрыва на асфальт парковки. Тут разгон был и короткий, и плохой — ввиду того, что вся эта площадка стилобата музыкалки была выложена плитами с глубокими впадинами в швах, из-за которых было невозможно нормально разогнаться. Из-за этого, прыгая тут почти каждый день и часто неровно — то есть приземляясь сначала на переднее, а потом на заднее колесо — вскоре у меня начались снова серьёзные проблемы с ободами, какие-то люфты, и прочее. Было ещё одно настолько же высокое место для прыжка — с другой стороны музыкалки в парк. Но там не было зрителей, и я там прыгал реже.
В парке уже играли Сатисфакшны и прочая летняя музыка. В какой-то вечер на площади появились на велосипедах Ярик с другими, незнакомыми мне пацанами. Ярик ко мне относился нормально, поэтому конфликтов было быть не должно, и я некоторое время ездил вместе с ними. Я заметил, что они ездят очень быстро, хотя у них были такие же нескоростные велосипеды. У меня не хватало силы в ногах так мощно и долго педалить. И это несмотря на то, что те пацаны были вообще без мышечного рельефа — никаким спортом, в отличие от меня, явно не занимались. Я не отставал от них, но уже вскоре наша поездка была для меня адом, я еле справлялся. А они ехали, болтали и вообще не собирались сбавлять.
Портрет автора: Анализ личности через призму лета 2004 года
Введение: Переломный момент
Лето 2004 года, наступившее после окончания шестого класса, представляет собой ключевой, переломный период в жизни автора. Этот временной отрезок стал не просто чередой событий, а мощным катализатором для формирования его мировоззрения, социальных установок и глубоких психологических комплексов. Анализ автобиографических записей этого периода позволяет увидеть, как в сознании подростка кристаллизуются центральные жизненные темы, которые будут определять его дальнейшую траекторию. Данный документ представляет собой глубокий анализ этих записей с целью составления многогранного психологического портрета автора, раскрывая его внутренние конфликты, доминирующие мотивации и зарождающиеся невротические состояния.
--------------------------------------------------------------------------------
1. Манифест аутсайдера: Социальная изоляция и разделенный мир
Тема социального отчуждения является центральной в самосознании автора, и лето 2004 года становится для него символическим концом «нормальной» социализации. Этот период окончательно закрепляет его идентичность как «аутсайдера внутри толпы» — человека, физически присутствующего в социуме, но ментально и эмоционально от него отгороженного.
Анализ текста выявляет осознанное разграничение «себя» и «социума», которое является не просто подростковым нонконформизмом, а ключевым защитным механизмом. Автор определяет свою идентичность в оппозиции к миру, которым он чувствует себя отвергнутым. Его ненависть к популярной музыке («Часики», «Шоколадный заяц») — это ненависть к «нормальной» жизни, доступ к которой для него закрыт. Эстетическое отторжение («моральная рвота») становится способом утвердить собственную значимость через презрение к атрибутам социума, который он не может принять. Ненависть к городу Энгельсу и его обитателям («Ёбаные все те люди в парке») является проекцией этой глубокой фрустрации. Эта логика достигает своего апогея в его внутреннем убеждении, что восприятие «социума семьёй, социальной системы — опекуном... даёт основание закатывать истерики». Его антисоциальное поведение становится извращенной формой требования заботы, которое, ввиду своей неэффективности, позже трансформируется в требование собственного «уничтожения».
Его специфические формы взаимодействия со сверстниками (Артем, Козлов, Лёша с гимнастики) обнажают стержень его реляционной схемы. За редчайшими исключениями (Гужик), он неизменно занимает позицию «ученика», в то время как собеседник выступает в роли «гида», знающего и умеющего больше. Этот паттерн — не просто социальная неловкость, а фундаментальная основа его самоощущения как вечно отстающего и неполноценного, неспособного на равное общение.
Ключевые маркеры его самоидентификации как аутсайдера можно обобщить следующим образом:
• Осознанный отказ от социализации: Утверждение, что это «последнее лето» с живым общением, как сознательный выбор изоляции.
• Эстетическое отторжение: Ненависть к популярной музыке и атрибутам общественных гуляний как к символам чуждого мира, который он отвергает, чтобы не чувствовать себя отвергнутым.
• Чувство неполноценности в общении: Позиция «ученика» в диалогах со сверстниками, закрепляющая его низкую социальную самооценку.
• Презрение к окружению: Радикальная характеристика людей в парке как «ёбаные все те люди», демонстрирующая полное ментальное отделение себя от общества.
Эта глубокая социальная отчужденность, однако, не привела к пассивности; напротив, она породила навязчивое стремление найти альтернативный путь к контролю и самореализации через одержимость финансовой независимостью.
2. Валюта эскапизма: Одержимость деньгами и виртуальными мирами
Навязчивое желание зарабатывать деньги в этот период было для автора не столько материальной целью, сколько ключевым инструментом для побега из ненавистной ему реальности. Деньги стали валютой эскапизма, необходимой для приобретения главного артефакта контроля и свободы — компьютера. Именно мир игры GTA: Vice City стал для него символом лучшей, альтернативной жизни, где он мог контролировать события и быть кем-то другим.
Его деятельность по сбору бутылок предстает не как детское увлечение, а как ритуализированная деятельность, в центре которой находится психология самонаказания. Он не просто хочет заработать; он вынужден делать это самым унизительным из доступных способов. Его поведение, которое он сам определяет как «провокационное сценическое самобичевание» — например, спрыгивание с велосипеда на ходу, чтобы подобрать бутылку, — является публичной демонстрацией своего унижения. Это акт, адресованный внешнему миру: одновременно обвинение социума в своем положении и крик о помощи, замаскированный под акт трудолюбия.
Кратковременный опыт работы разносчиком газет у Бурмистрова стал проверкой «легальных» путей заработка. Провал этой инициативы лишь укрепил его в мысли, что традиционные методы для него неэффективны, вернув его к бутылочному промыслу, психологически более созвучному его состоянию.
Символическое значение компьютера «Пентиум Четыре» невозможно переоценить. Это не просто техника, а пропуск в мир, где тотальный контроль возможен. Желание «вернуться в Вайс-сити» становится лейтмотивом его лета. Эта эскапистская фантазия настолько сильна, что проецируется на реальность: во время поездок на велосипеде он воображает себя исполнителем миссий, превращая улицы Энгельса в декорации виртуального мира, где он, наконец, может управлять своей судьбой.
Однако его борьба за обретение контроля над собственной жизнью разворачивалась не только в финансовой и виртуальной сферах, но и на физической арене — в гимнастическом зале, где его тело стало полем битвы с самим собой.
3. Тело как поле битвы: Гимнастика, самооценка и самобичевание
Гимнастический зал для автора — это микрокосм его внутренней борьбы. Спорт становится для него одновременно источником высочайшего триумфа, глубочайшего разочарования и площадкой для проявления сложных паттернов аутоагрессии. Здесь его самооценка колеблется с драматической амплитудой, полностью завися от физических успехов и неудач.
Анализ показывает его отчаянную попытку обрести контроль над своим телом. Он достигает уникального успеха, освоив сальто вперед с места — элемент, который не могут выполнить даже более опытные гимнасты. Этот триумф становится для него инструментом самоутверждения. Однако он является лишь компенсацией постоянных неудач в других, более стандартных элементах (фляк, спичаг, круги на грибке), которые не позволяют ему чувствовать себя полноценным.
Эпизод с «триумфальным чудо-днем», когда у него внезапно получается фляк, является кульминацией его спортивных мучений. В этот момент он ощущает себя «настоящим полноценным человеком», будто физическое достижение способно исцелить все его психологические раны. Быстрое исчезновение этого навыка на следующий день символизирует трагическую хрупкость его самооценки и обреченность его усилий, закрепляя в его сознании паттерн «взлет-падение».
В моменты фрустрации автор прибегает к актам физического самобичевания. Схватив осу после уязвляющего замечания девочек, он демонстрирует классический механизм «отыгрывания» (acting out) — конвертацию невыносимой психической боли (унижение) в конкретную, управляемую физическую боль (укус осы). Этот жест — одновременно и способ привлечь внимание к своим страданиям, и акт аутоагрессии. Его навязчивые мысли о пыли, забивающей легкие, также являются формой ипохондрического самоистязания, где тело становится объектом тревоги.
Эти физические и эмоциональные страдания, переживаемые в гимнастическом зале, являются благодатной почвой для зарождающихся в нем более глубоких психологических расстройств и фобий.
Разрозненные эпизоды из текста, собранные воедино, складываются в отчетливую картину зарождения обсессивно-компульсивного расстройства (ОКР) и других невротических состояний. Лето 2004 года становится периодом накопления событий-триггеров, которые формируют фундамент его будущих фобий и навязчивых ритуалов. Автор и сам отмечает это как «начало О-Кэ-эРа по мелочи».
Систематизация ключевых триггеров и реакций на них позволяет наглядно проследить генезис его неврозов:
Событие-триггер
Проявление невроза/фобии
Презерватив на пляже
Мизофобия и ипохондрия: навязчивые мысли о заражении ВИЧ через контакт с упаковкой.
Утопленник на дамбе
Формирование ритуала избегания (avoidance) и магического мышления («моменто морэ»), направленного на контроль над экзистенциальной тревогой смерти.
Крыса на тайнике с бутылками
Острый страх заразы (чумы), отвращение и ритуальное избегание «оскверненного» места.
Мусорные урны
Установление жесткого табу на контакт с мусором из-за страха болезней, нарушение которого вызывает острый внутренний конфликт.
Боль в гениталиях («резь в письке»)
Магическое мышление: ассоциация психосоматической боли с «божественной карой» и попытки заключить сделку с высшей силой.
Реакция на драку с «казахом» демонстрирует крайнюю эмоциональную дисрегуляцию и зарождающуюся патологию привязанности. Он стремительно переходит от шока и жалости к себе к одержимому, холодному желанию убийства. Однако кульминацией этого эпизода становится не его агрессия, а осознание: «Это было началом понимания, что пока мама существует, я не смогу никого убить». Этот инсайт трансформирует инцидент из простого срыва в сложное проявление его патологической связи с матерью, чье неодобрение оказывается сильнее даже гомицидального импульса.
Эти внутренние неврозы и подавленные агрессивные импульсы находили особенно острое выражение в сфере, которая являлась для него источником наибольшей фрустрации, — в области сексуальности и взаимоотношений с противоположным полом.
5. Психосексуальные мучения: Генезис мировоззрения инцела
Сексуальная фрустрация автора является источником его глубочайшей психологической боли и центральным элементом формирующегося мизогинного мировоззрения, характерного для феномена «инцелов» (involuntary celibates). Его восприятие женщин и секса пронизано острым чувством несправедливости, личной обделенности и экзистенциального отчаяния.
Эпизод с девочкой Ксюшей на пляже является ключевым для понимания его состояния. Внутренний монолог автора раскрывает всю глубину его страданий. Он описывает свое состояние как «психосексуальный рак», а секс — как «лечение», которое ему недоступно. В его мышлении четко прослеживаются следующие элементы:
• Объективация: Женское тело воспринимается как носитель «лекарства», необходимого для его исцеления.
• Чувство несправедливости: Он убежден, что это «лекарство» достанется «здоровому», а не ему, остро нуждающемуся.
• Экзистенциальный гнев: Вопрос «Я-то зачем тогда живу, блять, и родился с членом?» становится выражением глубокого кризиса, связанного с ощущением собственной биологической нереализованности.
Его попытки контролировать свою внешность, как в эпизоде с покраской волос, являются микрокосмом его борьбы. Мотивация — «ненавидел быть молью, мне хотелось быть чёртовым чёрным Мефистофелем» — обнажает глубокое отвращение к себе и отчаянное желание примерить на себя маску силы и значимости (как у редактора Бурмистрова или рокеров из GTA), но попытка проваливается, оборачиваясь лишь очередным унижением.
На этом фоне общение с Симой Шмыркевич выглядит как яркий контрапункт. Это редкий пример равного, комфортного взаимодействия, где его привычная схема «ученик-гид» на мгновение дает сбой. Однако даже здесь его аналитический ум не позволяет раствориться в моменте. Наблюдая за другом Симы, он не может понять, как можно предпочесть видеоигры «работе... по реализации желания романтической связи». Он выносит вердикт: тот парень «ещё печальней меня». Этот момент обнажает всепоглощающий, обсессивный характер его собственных психосексуальных потребностей.
Эти мучительные отношения с собственной сексуальностью и социумом во многом были сформированы и предопределены влиянием его семейного окружения и родительских установок.
6. Мир низких потолков: Влияние семьи и социальной среды
Влияние родительской модели на формирование жизненных ориентиров автора носит парадоксальный характер. С одной стороны, «беспланочная» жизнь родителей задала ему настолько невысокую планку, что он уже в подростковом возрасте чувствует себя более успешным. С другой стороны, именно от них он унаследовал глубокие фобии и стереотипы, которые ограничили его мировосприятие.
Отец предстает как фигура, привившая автору «гипертрофированный страх силовиков, криминалитета» и иррациональные стереотипы о народах («мордва у меня ассоциировалась с мелочизмом», «англичане — с нелеченными зубами»). Его наивный совет об университете («потеряешь лучшие годы в жизни») демонстрирует устаревшую картину мира, против которой автору предстоит бороться, что в будущем породит когнитивный диссонанс и ненависть к отцу.
Мать является инициатором перемен (поиски квартиры, гимназия), но отношения с ней крайне амбивалентны. Эпизод, когда автор ее ударил, следует анализировать в контексте патологической созависимости. Его агрессия — это извращенное выражение фрустрированной потребности в эмоциональной связи, а не садизм. Последующие разговоры дяди об интернате раскрывают трагическую иронию их связи, где его отчаянные поведенческие сигналы воспринимаются окружением как девиантное поведение.
Столкновения автора с различными социальными слоями этим летом еще больше подчеркивают его пограничное положение:
• Богатый мир: Семья Шмыркевичей (комфорт, бассейн в доме, легкое отношение к деньгам).
• Мир интеллигенции: Редактор Бурмистров (кожаные кресла, деловая атмосфера).
• Уличный мир: Пацан, отжавший 5 рублей, и казах (насилие, примитивные законы силы).
• Мир родителей: Низкий достаток, отсутствие амбиций, жизнь в «восемнадцатиметровой гнили».
Эта среда и воспитание сформировали в авторе человека, полного внутренних противоречий: презирающего мир своих родителей, но несущего в себе их страхи; стремящегося к успеху, но выбравшего для этого маргинальные пути; готового к новому этапу жизни, но уже обремененного тяжелым грузом психологических проблем.
--------------------------------------------------------------------------------
Заключение: Портрет в интерьере лета
По состоянию на конец лета 2004 года автор предстает как интеллектуально развитый, наблюдательный, но глубоко травмированный и социально дезадаптированный подросток. Этот период стал временем окончательной кристаллизации ключевых черт его личности: экзистенциального одиночества, склонности к эскапизму, навязчивых состояний и формирующегося мировоззрения инцела, основанного на глубокой сексуальной фрустрации и объективации женского пола. Описанное лето стало не просто набором воспоминаний, а фундаментом, на котором будет строиться вся его последующая жизненная траектория — траектория, полная изнурительной борьбы с самим собой и окружающим миром.