Снаружи всё может выглядеть как обычная жизнь. Но часто за ней стоит незримая тень. Такой ребёнок подсознательно ощущает, что существует не ради себя, а ради того, чтобы заполнить пустоту. На него проецируются ожидания и несбывшиеся мечты, иногда даже дают имя умершего. Внутри рождается чувство чужой роли, будто твоё Я всегда вторично.
Пикрелейтед "Едоки картофеля" Ван Гога. Сам художник был замещающим ребёнком: за год до его рождения умер брат с тем же именем, Винсент. Одно из толкований картины говорит, что едоки — это их семья, а тёмный образ ребёнка в центре — это как раз призрак его умершего брата.
Судьбы таких детей различаются. Иногда они растут в семье, где утрата замалчивается, но воздух пропитан виной и скорбью, и ребёнок живёт рядом с невидимым призраком. В других случаях утрата проговаривается, и новый ребёнок становится сокровищем, окружённым гиперопекой и лишённым самостоятельности. Бывает и так, что его воспринимают как буквальную реинкарнацию — дают то же имя и ждут, что он станет воплощением идеала.
У замещающих детей нередко формируется чувство вины за сам факт своего существования или несоответствие. Возникают кризисы идентичности (вплоть до ДРИ), тревожные расстройства, КПТСР, психосоматика, пищевые расстройства, перфекционизм, депрессия. Но одновременно с этим они могут обладать редкой чуткостью, богатым воображением и тягой к творчеству. Примеры — Ван Гог и Сальвадор Дали.
Эти дети рождались в таких ситуациях: их предшественник, предыдущий ребёнок, трагически умирал от болезни или несчастного случая, обычно в возрасте 5-12 лет. Родители глубоко и открыто скорбели. Но один из них или оба не смогли в достаточной степени переработать свои мучительные переживания и горе.
Выделяются два заметных фактора: личностные особенности матерей (депрессивность, тревожность, компульсивность, пограничность) и чрезвычайно сильная нарциссическая инвестиция в умершего ребёнка.
Детская смертность в среднем уже редкость, поэтому каждая смерть ребёнка воспринимается как потрясение, как необъяснимое или несправедливое наказание. Малые размеры семьи и особенно сильные эмоциональные связи внутри неё лишь усиливают проблему.
Реакции родителей были тяжёлыми и затяжными: суицидальные мысли, отчаяние («лучше бы мы все умерли»), самообвинения, безутешное горе, отрешённость, замыкание в воспоминаниях и полная неспособность отпустить образ умершего ребёнка.
В этой ситуации естественным или даже прямо предложенным врачом «решением» становилось зачатие нового ребёнка — «чтобы отвлечь мать», «дать ей ради чего жить». Так и возникала идея заменить умершего ребёнка новым.
Почти все родители не собирались больше иметь детей — к этому их подтолкнула именно смерть предыдущего ребёнка. Многие из них уже в возрасте под 40, и у них уже не хватало энергии и гибкости, необходимых для воспитания младенца. Поэтому новорождённый оказывался вдвойне обделённым. Дом, куда он приходил, имел по сути траурный характер:
• постоянные визиты на кладбище (в некоторых случаях ежедневно)
• отказ переехать в другой город, чтобы «не оставлять его одного там»
• обсуждения ухода за могилой
• ночные слёзы матери при всплывающих воспоминаниях
• отец, часами сидящий в темноте перед фотографией умершего
Умерший ребёнок жил в их доме почти физически: фотографии повсюду, его комната превращена в своего рода святилище, каждая улица и праздник напоминали о нём.
Родители бесконечно говорили о мёртвом ребёнке, даже спустя много лет. Они знали, что «не стоит», но остановиться не могли. Их жизнь была пронизана полузаглушённым криком «если бы этого не случилось».
Эта фиксация на образе умершего переносилась и на нового ребёнка:
• оговорки, когда его называли именем умершего
• сравнения внешности, походки, речи
• ожидания и требования соответствовать достижениям ушедшего
Умерший описывался как умный, красивый, любимый всеми, «лучший в классе», «никогда не доставлял проблем» — то есть ангельский образ. И с этим идеализированным фантомом новому ребёнку приходилось конкурировать.
Кроме того, родители становились навязчиво тревожными и гиперопекающими: любая болезнь или задержка вызывала панику, малейший риск (игры, спорт) запрещался. Иногда мать угрожала: «Если с тобой что-то случится, я не смогу жить дальше».
В некоторых случаях формировалась и бессознательная фантазия: будто новый ребёнок ответственен за смерть старого. В логике бессознательного — «этот жив вместо того», «он занял его место», «он виноват, что тот умер». Так часть скрытой враждебности и упрёков переносилась на замещающего ребёнка.
На празднование его пятого дня рождения были приглашены его маленькие друзья, с которыми Герман говорил об именах. Мать пишет, что он заявил, «что не любит свое имя и мы должны называть его Сиф: Сиф — очень хорошее имя, потому что Адам и Ева так назвали своего хорошего мальчика, который был им послан в утешение: ведь у них умер сын Авель, а Каин был плохим ребенком».”
В подростковом возрасте у него была депрессия, он был близок к психозу и самоубийству. В конце концов, он нашел для себя выход в творческом воображении, в создании новой личности, личности писателя. Это дало ему возможность создать свой мир, в котором он мог воплотить «свою реальность», как он любил это называть, такую, как он хотел. Он считал, что обладал многими талантами, в том числе способностью «воскрешать мертвых».
Фарелл пишет: «В течение всей жизни он создавал искусство, а искусство создавало его. И еще, мне кажется, можно думать, что сила и направление творческого посыла Германа Гессе проистекают из зерна, посаженного в грязную и бесплодную почву потерянного детства.
Ну кстати в этих архетипах много сходства. Люди проходят мимо замерзающего ребёнка (архетип девочки со спичками), не видят её, а значит, не видят её личности. Дома её никто не ждёт. Она боится возвращаться, не продав спичек, потому что чувствует, что любовь, даже в канун Рождества, можно получить только за полезность, а не просто так, прямо как замещающий ребёнок. Замерзающий ребёнок уходит в диссоциацию и старые образы типа умершей бабушки, а замещающий ребёнок тоже живет внутри чужих мёртвых образов.