Начав писать:
«Где в мире я судьбой гонимый,
Где брызжет ветер по степи.
Лишь я один со смертью неделимый,
Отправился в конец пути.» — дописав эти строки я выхватываю из них концовку и втыкаю в сердце кардинала. Он падает, и не произнеся не звука медленно начинает исчезать у меня на глазах. Ледокол останавливается и его палубы заполняются жидкостью, как горе, которое заполняет сердце, и впервые, я почувствовал себя счастливым, по истине - счастливым.
Двор заливают весенние утренние капли, превращающиеся в лужи, потом в ручьи и в конце концов — в бездонные реки. Закусив бутерброд с маслом и сырокопчёной колбасой, я оглянулся на дату календаря. Сегодня семь дней до Пасхи, а значит — Чистый понедельник.
Дождь потихоньку перестаёт лить, как из дырявого ведра, которое находится возле моего распиловочного станка на производстве. И решаюсь пройтись до церквушки, построенной приблизительно года три назад.
Спускаясь по лестнице пятиэтажного дома, построенного во времена сталинской эпохи, я, из непробивной темноты с осколками разбитой лампы, выхожу во двор. Время утреннее, и кто-то спешит на работу, подёргивая подолы платьев и стряхивая с кончика сигарет пепел. Возле мусорки проходят два собутыльника, хоть и растормашенного, но более-менее нормального вида, ещё не потерявших человеческого облика.
Садясь в автобус, с номером, в котором угадываются три семёрки, я в течение минут десяти подъезжаю к остановке «Лескова». Встречаемый надписью: «Кто подковал блоху?» — на кирпичном здании, — я тут же, обратив лишь косвенное внимание на неё, заныриваю в глубь небольшого тихого проснувшегося района и также выныриваю на пустынном перекрёстке.
«Вот и оно», — подумал я про себя, не понимая ещё, что меня ждало в будущем. Заходя через западный вход церкви, я попадаю в тусклую и одновременно осветляющую от света свечи гармонию — гармонию запаха ладана и отражений иконной яичной темперы. Но главное, что я там увидел, — маленькая старушка, читающая впотьмах Евангелие на деревянной, промасленной лавке, с примесью воска и опавших белых волос, скамейке.
«Никогда я ещё не чувствовал себя таким... таким одиноким и пустым. Вот именно — пустым!» — именно это отразилось от бабушки в мою голову и не хотело меня отпускать. В ту же минуту я чувствую нарастание чего-то неизвестного доселе мне; я смотрю на старушку и вижу в ней что-то... такое, что-то...
Хоть я и считал, до этого момента, себя верующим, но я почувствовал ноту стыда и привкус масла, который я ел сегодня утром. А главное, что я понял, так это то, что я — чужой. Но не в этом мире, а здесь, в данный момент времени. Скупая слеза покатилась вдоль щеки, падая на пол церкви со звонким звуком «плик». И звук этот был самый искренний в моей жизни.
Стояла ранняя капель, лишь ор птиц разорвал в моменте сердца оленей. Это означало - они здесь. Резкий гул и топот копыт зазвенел на нещадном, и отныне, окрапленным кровью лугу - прозвучал первый выстрел.
Рога были не сброшены, молодой олень ковыляет по весенним стеблям растений, заходя в чащу.
Все происходит стремительно, из раны сочатся сине-алые соки, кость раздроблена лишь в одном месте, но осколки пули впились в мясо и саму кость. Его движения больше похожи на ходьбу новорожденного ребёнка. Боль не утихает, из раны хлещет кровь. Рёв и вой охотничьих собак движется по пятам. Настолько он громкий, что заглушает хлюпанья и вопли беззащитного существа , перед веком технологического оружия.
Гончие ревут, и также стремительно нагоняют жертву, прозвучал второй выстрел. Задев кору дерева, пуля провернулась, сжалась и врезалась, прожигая грудь существа. Оглашается резкий вскрик и тут же выдох, хрип и стоны, шаги замедляются. Мир будто бы останавливается перед одним ним. Давление в груди снижается, вдохи все реже и суматошнее. Тут же нагоняют гончие и вцепляются в больную ногу, инстинктивно зная: куда "бить". Резкая боль пронзает тело, всхлип и изнемождение от потери красной эмульсии. В последствии - последний шаг и падение, падение перед неизвестностью, но есть еще пару вздохов, малых, отчасти бессмысленных. Ведь, адреналин не дает упокоится организму. Последний вздох, кровь натекает на весенние проростки травы, доливаясь до рядом стоящих камней и останавливается, впитываясь в почву и постепенно засыхая. В ту же землю уперлись рога, соразмерные для годовалого оленя, и жалобно поскрипывают. Этот вздох, что стал последним, оканчивает жизнь белёсыми глазами. Одинокими глазами. Одинокими перед смертью.
Аврора, в её истинном латинском значении, восходит над городом, такой же мрачной в утренней зорьке и одинокой по своей сути крысой. В окружении многочисленных, лишённых смысла книг и стаканом водки, недокуренными папиросами в чашке, моё тело стонет от отчаяния. От той боли, что причиняю сам себе, своей же головою.
С нехотением встав, подойдя и увидев отражение в замызганном окне, я не узнал себя. Я превратился если не в дикое животное, то во что?
И тут же в голове, с поворотом на ножку, рождается такой монолог:
«Чувствую, как мир берёт верх надо мной, будто у сифилитической проститутки: нос начинает впадать внутрь, и уже нет сил бороться с недугом. И лишь рубиновые пятнышки говорят другим людям — она прокажённая. Я чувствую, как город дышит, все его недра кипят, и я в этом чреве лишь кусок говна, который скоро выйдет к априорному, тому, что не познаваемо другим существам внутри данного организма.
И похоронят меня в хорошем костюме, который, естественно, никто не купил при жизни. И в бежевых тапочках — всё как на "лакшери"-курорте. И сгнию я, как крокодиловый наркоман, в свои молодые годы, но не живой, а уже мёртвый.»
— Васьк, а, Васьк?! — раздался хриплый, взъерошенный голос из тучного горла женщины.
— Чего? — ответил тот, не оборачиваясь. Голос — усталый, измученный, как будто каждое слово выдавливал из себя через силу.
— А помидоры-то мы... забыли!
— Еб твою мать, — простонал он, — и за эту х@йню уже заплатили.
— А всё потому, что ты мне все мозги в@еб#ла! Ну сколько можно?! Я просто хочу, бл@ть, отдохнуть от работы!
— А нечего тебе отдыхать, ты там них@я и так не делаешь! А у меня спина больная — как я эту херь донесу, а?
— Понятно всё... — мужчина, худой, с поникшей головой, будто смиряясь с этой вечной, привычной тягостью, опустился на скамейку остановки. Вздохнул — тяжело, с придыханием, как будто выдохнул всю жизнь.
— А... так вот они где... — вдруг радостно воскликнула женщина, сунув руку в сумку.
— Понятно всё, — повторил он, не глядя. — Понятно...
И это животное присутствие — убивает и одновременно делает тебя человеком. Тем самым, что способен созерцать. Созерцать упадок и жизнь, что тебе недоступна.
Пройдя дальше по брусчатке, мимо хлюпающих луж и хрустящих под ногами листьев, я вышел на плитку. Она, по обыкновенным московским свойствам, с виду лежала в строгом порядке, но стоило наступить — и под ногой начинались хаос и анархия. Что вполне свойственно московским реалиям.
Крики стихали, запах упадка потихоньку растворялся, и воздух тянуло околоосенним речным болотным бризом. Одиночество липнуло к кожной гуще, и внезапно захотелось вернуться в ту обитель, чтобы раствориться в её дурманящем начале и никуда больше не выходить. С этими мыслями прогулка завершилась. Направившись домой, я погрузился в повседневную рутину — сон.
Я жрал. Живот набухал, закисал от кислятины и жжёного пойла. От общения такого же, пресного и выморочного. И вот. Я обоссался, но ни доли страха во мне не было — всё выжжено, выжжено пестицидами в нейронном поле. Я — обоссался! И «La bohème», игравшая в моём захолустье, словно говорила: «Ça voulait dire on est heureux» (Это означало, что мы счастливы).